В летнем небе нельзя найти того молока, которое обычно предоставляет зимнее. Собственно, абсолютно ровной голубой глади как в январе, вы тоже не приметите. Где-нибудь обязательно будет рвань, необмётанный конец, заплатка. Но больше всего это небо, особенно в июле, располагает большими массами. Ворочит ими, как хочет, ей богу.
Вне зависимости от прогноза погоды, собственно, как и времени дня, можно углядеть большие воздушные замки, змеи, или просто помятые комки огромного рулона неба, расположенные так, что где-то между наслоениями обязательно да пробьётся луч света. Наиболее выигрышно это дело смотрится на закате, но в утренние и дневные часы тоже наблюдается.
Нигде, как в небе, нельзя разглядеть столь великую мощь пространства.
Именно поэтому так всеми любимы плафоны. Поднимаешь макушку, а там, впереди носа, вовсе и не потолок, а бесконечный пространственный коридор.
Есть, правда, личности более приземлённые. Им главное-контакт с землёй( видимо, потомки Голиафа). Но это тоже безумно важно, не всю же жизнь плевать в потолок.

Так вот. Тема контакта с землёй раскрылась и исчерпала себя в прошлое воскресенье. На Новом Арбате есть вполне неприметный дом, хотя, находится он около единственной и самой главной дороги,и даже с большой натяжкой можно приметить, что в нём семь этажей (не простых, а сталинских). И там, на самой верхатуре, находится мастерская. Арбат с неё как на ладони. Каждый художник хотел бы иметь такую. И мастерская эта не кого-нибудь, а самого настоящего Ливанова.
К творчеству Александра Андреевича прониклась большим чувством не сразу, но характер обработки света, формы, соприкосновения с плоскостью-это что-то фантастическое.
Он полный правопреемник наследия Фаворского (его родители учились именно у этого художника), он же впитал всё. И пересказал своим языком.
Показала ему свои работы, ходила, как в воду опущенная три дня.
Но, как говорится, самый "неходовой" год-он самый интересный.
Думала, забью всё время рисунком (в нём-то хоть что-то смыслю), но в после четврётого дня от "заката до рассвета" я оступилась так больно, что до сих пор саднит. И теперь опять тянусь к графике. А ставить предметы на землю до сих пор не получается.

Как сказал Ливанов:"Тигра может изобразаить каждый-усы и полоски, чего там думать. А вот как он своими мягкими лапами идёт по земле, тихо, бесшумно, ты это попробуй рассказать."

Это было так образно, что даже что-то дрогнуло в сердце. Задел и порвал струну, ей-ей.
Теперь во что бы то ни стало, хочу творить прекрасности. Но это достаточно болезненный процесс, особенно если учесть, что жизнь отнюдь меня не кормит малиной в последнее время.
Поскорей бы всё наладилось.
А вот прекрасности Ливанова.

Бля.
Вот нет у меня больше никаких слов просто.
Ты открываешь душу человеку-последний оплот, последний кусочек рационального в твоём искусственном мире, а он предлагает тебе пойти и отдохнуть годок. Заняться творчествомда чтоб тебя!.То есть обучение на двух кафедрах сразу, изнуряющие штудии, перегрызание себе любимой горла, чтобы все успеть и всем угодить, фанатичная преданность своему делу-все это по боку. Я люблю работать, я очень люблю работать, но никто этого не ценит кроме меня. Всем поболе надо.
Ну нах.
Я бы и рада сбежать из своей альма-матер: люди с каждым годом все неадекватнее, поступки все более комичные. И ты стоишь в этой круговерти людских страстишек, тебя подбрасывает, тебе больно, а над головой все то же кружево интриг. Причем самого большого паука не увидишь, все по углам прячутся, всё исподтишка. Мерзкое дело.
Такой плевок в душу.
Так сложно мириться с безразличием, когда веришь кому-то, а ему как бумагой по пальцу.
Я теперь буду грустить.

Вся эта божественная братия смотрит и хохмит. Гиймо был не известен мне доныне, но теперь конкретно так заинтересовал. Такую откровенную сюжетность встретить разве только в ранних новгородских фресках можно,где "а у себя в глазу бревна не видишь " выражалось со скупой повествовательностью и неподдельным драматизмом.

Моё знакомство с Александром Александровичем случилось весною. Это был апрель. Сказать, что встреча эта была знаменательной-значит ничего не сказать. С тех пор Александр Александрович занял все мое сердце, все мои думы, вытесняя привязанности к остальным. И такое положение вещей продолжается уже два года.
Вы вот с наскоку не можете сказать, кто у вас любимый художник. А я могу. У вас он меняется семь раз на дню. А у меня нет. А я всё почему? Потому что я беззаветно влюблена в Александра Александровича.

Я говорю про Дейнеку А.А.
Не раз я про него писала. И, пожалуй, могу писать и говорить бесконечно.
Всё потому, что наступает весна. А с весной приходит жизнь. Жизнь, мощь, юность. Устремление.
18 лет-это не так уж и плохо. Это лучше, чем пятнадцать, хуже, чем 17. Понимаешь,что время начинает потихоньку забирать песок именно в этом возрасте. Но кажется, что все еще впереди. И что будет хорошо.
Пока такие оптимистические намёки не были хулительно обруганы прагматизмом нашей с вами жизни, надо с радостью смотреть на таких художников.

Всё началось с того, что в библиотеке ко мне в руки попала интересная книга. Большая, серая, обшитая грубой холщовой тканью-привет союз
Эта показная брутальность меня уже насторожила. Мол, как так, в руки берёшь, а она уже так заявляет о себе. Ни тебе щеголеватого глянцевого блеска, ни тебе больших кричащих букв, а лишь вполне спокойные, устремившиеся куда-то вверх большие белые буквы, заветные сердцу слова.
Всё его творчество-это бесконечное стремление вверх. Я сейчас даже говорю не о живописных работы-они совершенно скудны на эту самую живопись, на лихой приём кисти, пастозность мазка, предприимчивость колориста. Живопись у него скорее-это пропаганда графики. И вот о ней нужно у него говорить.
Вы смотрите на работу Дейнеки и вы не можете остаться прежним, увы и ах. Разная преспектива, планы, фактура-все это очень показательные приёмы, они углубляются в ваше сознание, дают строго отточенные схемы. Дают идею.
Знаете почему сейчас мы, художники, так страдаем? Потому что нет у нас идеи, которая бы вела нас через всю жизнь-вытаскивала из тупиков, выкапывала из могил.
А у него идея была. Идея прекрасного в этом мире. Не он это придумал. Греки и возрожденцы. Но он это развил, рассказал современным языком. Понятным зрителю (Господи, как же этого сейчас не хватает). Он взрастил эту идею в нараждающемся соцреализме. Да что уж там. Развернул всю систему задом и поимел. Глупо рассуждать в его работах о формализме, вы лучше на Герасимова посмотрите. Смотрите-смотрите, что , приятно?

Можно говорить только о куче соплей и сдавленном дыхании.
Нет, его работы не заставляют замирать и в слёзы бросаться, как у Пьеро делла Франчески, как у Микеланджело перед Давидом или Пьетой, они же и не заставляют трепетать перед Рубенсом, думать перед античными мозаиками, задумываться перед Шагалом. Они жить заставляют.

Спасибо Вам, Александр Александрович. Вы будете мною вечно любим.

С весной вас всех, с весной сердец!

Надоело писать мертвые маски при искусственном освещении. Мёртвые маски на живых-то людях. Надоело рисовать на заказ, помогать по дружбе, выручать беспомощных, тянуть себя за волосы из этого болота. Вся проблем в том, что когда чего-то в своей жизни очень много-это нивелируется, как вода в Африке в период дождей. Вроде бы так остро нужна была, а сейчас переизбыток, не по проформе. Всю жизнь ведь подходила к этой дисциплине с таким душераздирающим трепетом, что шевелились волосы на голове. А сейчас беру в руки карандаш и бегу за тазиком, потому что так больше нельзя.
Для меня вообще нонсенс, не спать за семестр три ночи. А ведь прошло в общей сложности полтора месяца, это пять недель, то есть я раз в полторы недели не сплю. И что самое ужасное, мне это нравится. Нравится вся та лавина, которая съезжать на тебя, а ты бултыхаешься, тебя об стены бьёт как котлету, ты шатаешься как пьяный на скользкой дороге, а тебе всё равно нравится, потому что это и есть жизнь. Она несётся, как тройка у Гоголя.
Знаете, было с чем сравнить. Есть с чем и сейчас. не знаю, возможно, это какие-то биологические циклы, но создается такое ощущение, что я попадаю в разные измерения, потому что если сравнивать себя сегодняшнюю и вчерашнюю-это совсем разные люди.
Плюс я поднимаю много литературы, много даже в весовом эквиваленте. Озадачиваюсь. Ну, правда, все также психую из-за живописи и иногда могу куда-нибудь сбежать от безысходности, но нахожу в себе силы за два занятия до конца постановки все нахрен переписать. И этому рада.
Так что, хоть конец близок, я получаю огромнейшее удовльствие от того сумасшедшего дома, в котором живу.
Аминь.

Зависла опять над Дейнекой. Какие слова говорил!! На Веласкеса сил не осталось, зато мне чудесным образом возвратился читательский билет и я теперь могу просиживать штанцы в библиотеке. Казалось бы, как старомодно звучит, но там очень хорошо. Прям очень. Теперь осталось сходить поглядеть на Левитана и всё будет хорошо. Надо просто успокоиться и взять себя в руки.

Сейчас понимаю, что раны не заживают, а я человек привычки. Даже всё , что можно списать на стыдливые движения сердца, в итоге перерастает в привычку. Иногда вполне унизительную для себя самой, не способную иметь логического подтекста априори, нежизнеспособную, но тем не менее живую. Живее всех живых.
Я человек ностальгии. За шутовским складом фраз, за обращениями к архаизмам, за весьма консервативным, экспрессивным и вполне детским поведением, кроется очень тонкая и грустная суть. Я иногда возвращаюсь на старые места, чтобы где-нибудь в московском дворе около детского сада и панельного офисного здания неожиданно увидеть, как из дряхлого любимого подвала такого же многострадального дома какие-то гадкие рабочие из ближнего зарубежья выносили бы мешки мусора, оповещающие о бурном ремонте. А я бы сидела на кирпичном основании забора и тихо выла про себя, потому что оборвала все нитки крепкого тросса-до одной- и знала бы, что всё правильно. Правильно, но нестерпимо больно.
Чтобы однажды прийти под самый протекающий потолок альма-матер и увидеть то ли знакомые, то ли посторонние что ли лица. И не знать совсем, вживусь ли. Ввела ли моя сбывшаяся голубая мечта в липкую лужу, откуда можно и не выбраться.
И знать, знать точно , знать уверенно, что все колдобины на дороге нарыла я сама, что поворачивала я не на асфальтированное шоссе, а на гниющее поле, над которым кружат чайки.

Остаётся так его и вспоминать, как мы сидели и смотрели на это поле, а недалеко виднелся кремль, моросил дождь, а мы искали в траве шмеля вместо рисования.
Привет тебе старая жизнь, остановись новая. Я боюсь.


И вот что знаете откровенное бесит? Что я рву с людьми, безжалостно для себя и с облегчением для них, потому что они не способны на порыв , порыв душевный по отношению ко мне , я не знаю, как они меня воспринимают, но могу нафантазировать себе сама. И не знаю даже злиться-то на кого.

Впрочем, тяните якоря, мы отплываем!