Перечитала Макбета неожиданно. Хотя ожидаемо, после того как сходила на Бурю с Палмером . Он даже нарисовался.

Вообще за два месяца в исполнении лондонского театра я посмотрела Как вам это понравится, Бесплодные усилия любви и вышеозначенного товарища.
А также посмотрела Гамлета со Смоктуновским, прочитала его-последовательность воодушевляет, потом был Теннант . Теперь жду Камамбера в октябре. А может, чем черт не шутит, и летом схожу не него на своих двоих.
Ну и в довесок были Морозов и Акройд по той самой наболевшей теме.
В общем, волна шескпиризма меня захлестнула всецело. Теперь хочется прочитать его совеременников.

Удивительно, но этот месяц, январь тобишь, обрадовал меня множеством литературы, причем палитра оказалось очень нелаконичной. И я для себя открыла способ, как можно сидеть семь часов в библиотеке, и как правда можно увлечься этим процессом. К сожалению, культура чтения не была мне привита, поэтому эти процедуры я провожу для себя сама.

А еще в моей комнате обосновался синий шкаф. Чудесный акт перерождения. Это была зловонно-коричневая чехословацкая стенка, которая как раз и стала жертвой отчаянного рукоприкладства и художнической анархии. Скоро то же станет и со стенами.

Это удивительно. Просто удивительно, как наполняя и переполняя себя, мы начинаем менять окружение вокруг себя. Будь то несанкционированные малярные предприятия или отношение же к себе самим.

Всем когда-то был задан вопрос:чего ты хочешь больше всего? Какое у тебя самое заветное желание?

В последние два года у меня было только одно-хоть день гордиться собой .
Очень странно, но он настал, вроде бы.
Теперь хочется второго. Главное, опять два года не прождать.

Купила Китца, Донна и Колриджа в оригиналах, несмотря на фантастический курс. Да-да, втридорога, но боже, какие же они славные. Около подушки лежат Уитмен, Бродский и Алпатов-все мои мужчины со мной.))
Еще бы пережить декабрь и приступить к офортам.
На удивление нормализовала свой рабочий график, так что близка к 11 чистым рабочим часам, пытаюсь переводить с горем пополам английскую классику и в шаге от того, чтобы зайти все-таки на italki и сойтись с каким-нибудь шотландцем в вялой лингвистической полемике.
Обои содраны и стены готовы под роспись.
Все также не люблю людей, но безумно нравится живопись. Видно, все-таки придется выбирать.
Но рада всему, мои ветряные мельницы нашли своего идальго.
И Вульф прекрасна, абсолютно. Кто сказал, что женщины плохие писатели и созидатели?

Почему-то в последние два дня думаю, что в реальной жизни Элизабет Беннет отказала бы Дарси и во второй раз.
Не понимаю почему , но именно так все бы и обернулось.
Осень, чтоб ее.

И вот тут, на ровном месте , 11 лет спустя , я снова открываю Шекспира. Без боязни. Нервно выдохнув.
Стоит ли упоминать, что от его пьесы, неудачно освоенной мною и про валившейся на сцене в ранних классах, у меня хромоногая дисфазия. Ущербненькая такая.
Но боги мои-как же он чудесен. Я представляю, как все герои действа стоят с атрибутами на пустой сцене, без декораций, и олицетворяют собой и восполняют все необходимоe, все противоречивое.
Пока не посмотрю на Фрая в Двенадцатой ночи-не буду считать себя человеком.

Валентин Серов родился в семье замечательного русского композитора Александра Николаевича Серова. К сожалению, линия жизни у его выдающегося предка прервалась, любимец Рубинштейна, человек, завоевавший благосклонность Чайковского, оставил в руках своей более чем предприимчивой, но, увы, бесплодной в плане творчества жены маленького мальчика. Детству его, которое еще не переходит в отрочество, может позавидовать каждый, кто хоть когда-то дышал на биографию Серова. Его формирование личности происходило на порогах мастерских таких выдающихся художников, как Антокольского, Репина. И правда, что лучше быть может, чем аутентичные мраморные статуи под боком и неистовый мастер с вечным комплексом НЕдеревенского сына, который всей своей жизнью доказал, что при огромной любви к чему-то может получиться что-то.
И становится вполне очевидным, откуда такое обращение с пластикой в живописи у этого невозможного человека возникло. У Серова в Третьяковке два зала. Один ознакомительный, другой раскрывает весь его творческий потенциал во всей красе, при всем том, Москва и Питер заставляют на одного и того же художника взглянуть по-разному.
Когда вы входите в выставочное пространство музея «Всея Русского Искусства», то взглядом совершенно неумышленно цепляетесь за Малявина (рис.1). Во-первых, он огромен, во-вторых, а также в-третьих и в-четвертых, мастеровит и даровит. По боку, что около стеночки примостился скромный, но такой изумительный Грабарь, Рылов и Жуковский на самом выходе из угла нервно сглатывают, а ведь какой цвет!, а Левитан грустно вздыхает из смежного зала. Ход экспозиционеров и благоустроителей беспроигрышный, вы плюете на расположенные в нартексе миниатюрные кругленькие скульптуры, и, сиюминутно скидывая одежи неофитства, становитесь крайне неравнодушным ко всему истинно русскому. Это было сказано не в укор Малявину, я его люблю, но это высокий салон. Тем, кто занимается живописательством, таким питаться нельзя-несварения не будет, но вот сама ваша продукция неизменно пострадает. В-пятых, что касается Малявина, истовый прием. А уж потом, в-шестых, истово русское. (Слишком много истового, да, но начало века же!) Оно вас и кружит как в вихре, но смысла от таких плясок с чем-то околонародным нет и в помине.
Что касается планировки. Выходящая слева на нас скульптура стоящей обнаженной Коненкова вас не очень впечатляет. К скульптуре во всех музеях несколько пренебрежительное отношение, их зритель не чествует в отличие от живописных полотен-грустный и гнусный стереотип, что истинное искусство являет свое рождение исключительно в живописи. Чушь собачья. Пещерные росписи наравне с палеолитическими Венерами возникли в один и тот же ориньякский период (тут, конечно, внимательный читатель может подкопаться), но факт остается фактом, и древний человек проявил себя не только как потенциальный созидатель, но и отчаянный сенсуалист.
А вокруг скульптуры Коненкова, в том самом левом пределе, на стенах расположились Серов-живописец, Серов-пейзажит и Серов-друг. Там же висит и его знаменитая Девочка, там он очень осторожно прощупывает свои возможные пути в искусстве, проникается любовью к жанру портрета, понимает, что любовь взаимна. Самая ранняя работа висит при входе слева, там он изобразил свою будущую жену-Олечку Трубникову.(рис.2) От многочисленных подсказок напечатанных репродукций, глаз не верит, что правда так можно писать. Он очень сильно нарыл по всем поверхностям, особенно волос, лепил форму нервно, но любовно, а сложилась она благодаря беспроигрышной коричневой гамме. Там, что очень любопытно, совсем не проглядывает подкладочный слой-имприматура, хотя все предпосылки к тому имелись-половина изображения находится в непроглядной тени. Он не мастер рефлексов, но он мастер портрета. Такого коричневого я не видела нигде, и, скорее всего, не увижу. Я не знаю, как пигмент мог со временем принять в себя столько оттенков, но их нельзя описать словом, слова-то сухие, будничные, цеховые-умбра жженая, ван дик коричневый, белила титановые-а на выходе получается что и не так совсем. Хотя вся работа в целом лишена цветовой потенции, это очень неоднозначная по восприятию гризайль. Там же, совсем рядом, находится пейзаж с прудиком в Домотканово.(рис.3) По-моему, очень смелая компиляция к славным мужам из леса Фонтенбло (рис.4), вряд ли он преследовал такие цели, но опять же цвет, атмосфера. Барбизонская школа-исключительно приятное явление, некая отдушина от нарратива революционных, программных художников. Когда весь Париж кипел от попирательств обоих сторон, а французская монархия по плану лишалась головы и короны, когда это происходила еще и еще раз, Руссо и Добиньи величественно и с многозначительным молчанием вносили в этот мир знамена романтизма. На них были изображены незамысловатые сельские пейзажи, где-то были до животных колик «милые» утята в качестве стаффажа и другая живность. Но этот свет, мерцание, молочные разбавленные цвета неба, практически патиновая раскраска деревьев. Подобный цветовой замес преобладает в деисусе 13 века (рис.5), причем во всех-их сохранилось не так много, у Дионисия совершенно изумительная по цвету санкирь (но это много позже). Такие надалтарные образы, как деисусный, впоследствии были закованы в благородные, но бессмысленные оклады. То же происходило и с Рублёвым, кстати, в шестнадцатом веке сумели хорошо напортачить в плане записывания старого и застилания благородными металлами фонов, а ведь силуэт бесповоротно терялся!
Не недооценивайте иконы, пожалуйста. Недаром в них находил свой воздух Матисс. Сейчас эта напечатанная пошлость (не богохульствую, светло грущу) являет образчик прилизанного человекоподобного классицизма, а ведь изначально эйкос-это образ, как видел Царство Небесное древний мастер. Как он уходил вглубь от архаичных византийских строгих канонов, как он наделял Святых и Непопираемых трепещущей дрожью человечности, уязвимости, что не имело ничего общего с человекоподобием. Спасибо Новгороду и Пскову, Владимиру и Белозерскому краю…эти красные фоны, эти чуднЫе деревья и нелепые фигурки, населяющие намоленные картины-искусство не было бы полным без них никогда.
А еще в этом зале портрет Коровина. А еще в другом зале портреты Николая II и Ермоловой.
Но интересуют меня менее популяризированные работы. У меня на стене перед рабочим столом до сих пор висят портреты Павла Александровича(рис.6) и Генриетты Гиршман(рис.7). Первый псевдопарадный, со всей амуницией и на плацу, второй более интимный, в интерьере и с будуаром. Когда Серов рисовал королевскую особу, он, казалось, непрерывно возвращался к принципу силуэтности в иконах. Тот же самый молочный фон, та же сумасшедшая рефлексивность, ритмичность в доспехах (а у икон в мафориях практически готические пики вместо золотой окантовки, они очень хорошо вносят деструктив, поверьте). Портрет с конем- это непрерывный рассказ. Он начинается с левого угла, с чистой, практически декоративной серой фуражки-эдакая серая блямба, потом внимания поглощается плотным силуэтом коня, который сдерживает истерический блеск эполетов и остальных составных частей мундира, а на заднем плане очень четко прочитываются силуэт верноподданных князя. Притом взгляд абсолютно вылетает за край, композиция очень неоднозначна, немного фотографична (да, Серов писал с фотографий, но делал он это оооочень долго, был честен с собой, что уж). Но поражает другое. Эта работа-определенная грань. Она с тем же успехом могла быть написана и темперой, то есть быть графикой, но остается также и живописью. Вроде бы полихромная, но в то же время как будто разбитая по колерам, выигрышное цветовое сочетание белого, охр и черно-буро-козявчатого - одобренный прием плакатистов. И у меня каждый раз в мозгу происходит когнитивный диссонанс, немного мутит от непонимания, но приходится с этим мириться. Казалось бы, что Серов достаточно неуверенный по манере мазка мастер - он дёрганный на протяжении всей его недолгой творческой жизни. Но Павла он как будто сначала вырубает стамеской, потом долго трет шкуркой, в конце он его еще и тонирует, чтобы был похож на человека. Абсолютная логичность объемов, добротная работа ваятеля, когда же все исполнено на холсте.
Второй портрет-это графика. Полноценная. Тут можно долго отпираться, но, во-первых, работа выполнена на крупнозернистом холсте практически в один слой живописный (а Серов любил забивать белилами и остальными плотными красками практически все рабочее пространство), во-вторых, она до неприличия чёрная и с небольшим графическим клише. На фоне чёрного туалета и серо-синего лица выстрелом в упор красная статуэтка. Ба! Слева, конечно, немного веселая желтоватая ширма, а на переднем плане жизнерадостный стул, но переубедить меня это не сможет. Работа, несмотря на размер, практически эскизная. Там можно было бы прописывать и прописывать, но…зачем, когда и так все есть. Он мог вовремя остановиться, мог, и очень убедительно это доказал. Та же неподкупная силуэтность листа, широкий мазок и грубая обработка рук, единое движение, тотальная вибрация. Еще чуть больше бы надавил, получилось бы желе, а не женщина. Но как итог мы имеем взрослую работу мастера.

Очень спонтанно и нелепо, я знаю. Но каждый божий раз, когда я с ним встречаюсь, меня так это поражает. У меня недостаточно слов, чтобы описать то, почему его можно и нужно любить, однако мне это очень близко. Близко до того, что я готова заработать синдром Стендаля и больше никогда не показываться в музеях, а его картины вырезаны в памяти.

Потому что иначе и быть не могло.

(рис.1)

(рис.2)

(рис.3)

(рис.4)

(рис.5)

(рис.6)


(рис.7)

Я раньше не думала, что писатели могут так натурно передавать жизнь. До вчерашнего дня. Что у нас, в Москве, есть самые настоящие персонажи и Характеры. И как будто читаешь книгу. Жизни. Я могу безошибочно представить, каким был человек в свои 10, 20, 30 лет и каким будет, но это лишь внешние качества. Скупые опознавательные черты, налет и патина, что оставляет жизнь, а вот ссылки и цитаты наиболее полно передаются в его поведении и возбуждении.
Мама отобрала у меня роман "Мать", когда я решила ознакомиться с Максимом Пешковым. ( не самый лучший зачин, да). Вручила "жизнь Клима Самгина" и сказала , что это есть "аз" в знакомстве с уже немного остывшей от рожденческих мук советской литературой. С тех пор много воды утекло. Но Горький, к сожалению, запомнился мне пьесами, а не большой прозой, и эта была вполне программная вещь "На дне". Я зачитала тогда ее до дыр. Крайне переживательне спазмы вызывали у меня все персонажи , и каждому очень хотелось помочь. Понятие того, что каждый кует свое счастье сам у меня вызывало зуд, потому что люди все-таки люди, и чаще всего это звучит с грустной усмешкой обывателя, а не гордостью. И это была вполне хрестоматийная вещь. Ну, такая цельная, с пруфом, но это же литература...
И кто бы мог подумать, что шесть лет спустя, литература станет жизнью в час дня на каменной лавке около памятника А.С.Грибоедова на Чистых. По чудному расписанию действо воплотит в час солнцестояния еврееподобный Сатин с белыми махровыми кудлами, табличкой Тимошенко на шее. До сих пор, в свои шестьдесят, переживающий личный кризис из-за антисемитских настроений своей давно почившей опекунши. Остро тоскующий по Питеру. И декламирующий свою жизнь, как будто надиктовывая, всем, кто был на площади, звонким голосом, без старческих деформаций. Рядом будет сидеть Квашня, чуть опошленная временем и обществом, беспрестанно матерясь, отбрыкиваясь от хуления России, но чутко сочувствующая народному бедствию в рамках одной взятой страны, как будто все 140 миллионов человек населения на плоту Медузы, только это чугунная ванна с дыркой. Уставшая от ревматизмов и жизни, от своих челноков, которые вечно нужно оставлять у своих компаньонок. Но истовая москвичка, ловко орудующая прейскурантом улиц и нужных мест. А потом к ним, пришаркивая, как из тридцатых годов, в шляпе пирожком, подойдет Актер, но почему-то будет молчать и не в такт кивать.
Пьеса длиною в пятнадцать минут. Причудливое дыхание жизни.
Тогда я и задумалась, каково это-сидеть в центре Москвы и делать натурные зарисовки, но не с карандашом, как обычно, а со вполне очевидной наблюдательностью. Как же так может ожить классика, ведь это памятник времени, а время же должно идти вперед?!

У меня прошлым летом была эмоций воз и маленькая тележка. И все это медленно перелилось в киселеобразную осень. Субстанция перемещалась тихо и безболезненно, пока не вылилась в постновогоднюю апатию( читай, постмодерн). При всем своем интровертном богатстве и частичной рудиментарности социальных навыков и наработок, я в общем-то не чужда простых человеческих радостей общения. Но каждый раз, каждый божий раз, когда я захожу в рабочую аудиторию, мне хочется немедленно бежать. Собственно, не от работы, а от жителей этого периметра. Здороваться? Нет, не слышали. Не прикасаться к частной собственности-холстам, текущим работам, сбитым подрамникам. О, ну что вы, пусть постоят в коридоре, отсыреют, расплавятся, только бы не занимать место для священнодействия- прогонов чаев и хуления окружение. Отношения-чудный и одновременно чудной вид взаимодействия двух тел. Очень некомфортно, когда уважение в это понятие включается в отрицательной степени. Когда-то давно я для себя поняла, что будет трудно. Я очень любила одного человека, прекрасного преподавателя-ужасно навязчиво, сначала кудлато, обрывисто, кусочничая, потом все было очень гладко и молчаливо, не помышляя ни о чем, не подпуская к себе кого-нибудь другого. Пока по прошествии пяти лет не поняла-каково это, когда тебя не уважают. Зачем тогда кого-то любить? Как это часто бывает-при принятии ударной дозы антибиотика, бактерия/вирус/другая дрянь понимает и принимает вызов, учится с этим жить, переживать и даже выживает фортификационные установки в системе. И это случается со всеми. Но даже после всех перипетий, почему-то, чудесным образом, мне все равно больно и некомфортно от элементарного пренебрежения поведенческой гигиеной. Как будто находишься в хороводе сифилитиков ( снаружи чисто, внутри печально). Это не жизнь, это плохое воспитание. И мне из-за этого не хочется никуда идти, а дом-это тюрьма. Я люблю бежать и не зависеть от кого-либо, я люблю работать и не терплю пренебрежения своими результатами ( промолчи и пройди мимо). Я ужасно люблю людей с заточенным житейским умом, предельно честных, но закрытых на все засовы. Их мало до одури, они даже не прячутся, встретить такого в непрерывном броуновском движении сродни чуду.
В общем, жду чуда на смену апатии. Смердящие гады, как же вы меня достали. Я даже на жду- бегу.

В начале года я продала душу дьяволу.
Как-то одним поздним зимним вечером, перебирая скопившуюся и бережно отлаженную картотеку в голове, преисполненная удовлетворения от того, что могу с хода ткнуть в икону 17 века и сказать ктозачемпочему, я включила телевизор. За последние три года действие для меня неслыханное, кому сказать-не поверят. Этот чёрный ящик стоит у меня в углу только для того, что впитывать, наверное, в свой стальной корпус, весь негатив. Нет, ну а чо ему будет. Пыль собирает, привносит что-то кубическое в стаффаж. Раритетная уже вещь, а до сих пор еще работает.
И вот натыкаюсь я на странный такой сериал. С уродливым высоким мужчиной в главной роли , который, ведомо, был там главным исполнителем, и вторым, менее отталкивающим мужчиной, сыгравшим замечательного порноактера в уже каноничноновогодней "Реальной любви". И все. Меня ждут Ауэрбах, Буковски, Поппер-я перечитала весь русский, а затем и англоязычный фандом по джонлоку. Благо, Набоков не попал под раздачу, еще успел до великого фандомочтения вписаться в размеренный распорядок жизни.
Такой потерянной я себя еще не чувствовала. Взрыв бомбы подобного масштаба сопоставим для меня с моим тринадцатилетием, когда в 10 классе мне дали ознакомиться с Гарри Поттером. И я шипперила разнообразные пейринги до первого курса института.
Страсти поутихли, Снейп-таки не умер, а тут вот это случилось.
Мне комод расписывать, учиться, собирать по крупицам ночное время для копий и сна, общаться с окружающими, а я читаю и не могу остановиться.

Тысяча чертей.

Никто не знает, как с ней уживаться. Что она есть такое. Квинтэссенция переживаний, твердый нервный комок, онкологическое образование, навязчивая идея в мозгу, король, оставшийся без короны.
Но это практически фантастическое чувство, когда один пласт цвета с другим приносят давно забытые ощущения-из детства, вчерашнего дня, давно позабытого майского вечера. Молва клевещет на человека-он злопамятен. Если человека поместить в помещение, где в пятилетнем возрасте он услышал отвратительный запах-через энное количество лет он вспомнит, все вспомнит. Вот так и с цветом. Мы вспоминаем. Откапываем. Природа-наш самый главный союзник в этом деле. Ведь главное-не то, как красиво выглядело тогда-то небо, а как оно смотрелось в среде, как выгодно его оттенял стаффаж, почему оно было пронзительно лиловым или абсолютно голубым.
Абсолютное счастие в замысловатых движениях. Движениях мастихина, намешивающих кашу. Фиолетово-коричневую, серо-зеленую. Вибрирующую. Пульсирующую. Живущую.

Я отогнала это счастие бездушным рисунком.
Он ничего мне не дал.
После стольких лет.

Абсолютное разочарование.

Тянулось в жажде к хоботкам
И бабочкам и пятнам,
Обоим память оботкав
Медовым, майным, мятным.

Пастернаковские строки , думаю, целую вечность будут сопровождать мои воспоминания о лете. Ранние восходы, размашистые, угловатые облака, укроп, который заполняет все живое пространство земли, краснеющая рябина, зацветающий гелениум. Его кусты были настолько огромны, что лет до двенадцати это была неприступная крепость, Измаил. А сейчас подхожу-достает только до шеи.)))

Этим летом не было запаха костров, яблоню я тоже не написала, так, как хотела. Было много всего другого. Хорошего и не очень. Но лето было трудовым. Оно, наверное, продлится еще до середины сентября. А мне уже грустно. Ощущение покинутости, скомканности. Как будто одеяло остыло. Уже не вернуться.
Июнь был насыщен рисунком. Да таким, что я довела себя до исступления-рисовать совсем не хотелось. Питер подхватил эстафету-делала реалистичные акварели. Зачем... Всё что-то себе пытаюсь доказать. А это так бессмысленно по сути-все ведь надо пропускать через себя. А у меня внутри сквозняки. Они уж очень большие. Один человек ушёл-забыл прикрыть за собой дверь-теперь продувает.

Весь июль провела в Рузе. Расписывала храм. Давилась.
Храмы расписывать не так уж и интересно, если это идёт вразрез с твоими установками. Если тебе не нравится, какими методами, приемами это делается. Если ты не видишь отдачи от других. Сейчас настолько свежо всё, что бередить не хочется. Тронешь-завоняет. Вот такие у нас реалии. Но, думаю, я это еще освещу. Хочется писать много. По делу и не очень. Но сейчас главное лето-пора его отпускать, а руки затекли, не разжимаются.

Мне уже третий день хочется рыдать. Не получается. Внутри забит кол, я в прострации, хотя весь август был вполне осознанным. Самостоятельным. Весь в приятных творческих хлопотах, плодотворных поискав, разочарованиях, приобретениях.
Но в сентябрь я войду уставшей, а мне ведь еще семестр целый пахать, до зимы мы с рисунком должны очень хорошо сдружиться, чтобы, опять же...доказать себе, что я всё могу. Извилистая трасса, сомнительная финишная прямая. Болельщиков нет, питстопов тоже.

Но мы начинаем.

Переславль хмурной с фиолетовыми яблонями.