Сейчас понимаю, что раны не заживают, а я человек привычки. Даже всё , что можно списать на стыдливые движения сердца, в итоге перерастает в привычку. Иногда вполне унизительную для себя самой, не способную иметь логического подтекста априори, нежизнеспособную, но тем не менее живую. Живее всех живых.
Я человек ностальгии. За шутовским складом фраз, за обращениями к архаизмам, за весьма консервативным, экспрессивным и вполне детским поведением, кроется очень тонкая и грустная суть. Я иногда возвращаюсь на старые места, чтобы где-нибудь в московском дворе около детского сада и панельного офисного здания неожиданно увидеть, как из дряхлого любимого подвала такого же многострадального дома какие-то гадкие рабочие из ближнего зарубежья выносили бы мешки мусора, оповещающие о бурном ремонте. А я бы сидела на кирпичном основании забора и тихо выла про себя, потому что оборвала все нитки крепкого тросса-до одной- и знала бы, что всё правильно. Правильно, но нестерпимо больно.
Чтобы однажды прийти под самый протекающий потолок альма-матер и увидеть то ли знакомые, то ли посторонние что ли лица. И не знать совсем, вживусь ли. Ввела ли моя сбывшаяся голубая мечта в липкую лужу, откуда можно и не выбраться.
И знать, знать точно , знать уверенно, что все колдобины на дороге нарыла я сама, что поворачивала я не на асфальтированное шоссе, а на гниющее поле, над которым кружат чайки.

Остаётся так его и вспоминать, как мы сидели и смотрели на это поле, а недалеко виднелся кремль, моросил дождь, а мы искали в траве шмеля вместо рисования.
Привет тебе старая жизнь, остановись новая. Я боюсь.


И вот что знаете откровенное бесит? Что я рву с людьми, безжалостно для себя и с облегчением для них, потому что они не способны на порыв , порыв душевный по отношению ко мне , я не знаю, как они меня воспринимают, но могу нафантазировать себе сама. И не знаю даже злиться-то на кого.

Впрочем, тяните якоря, мы отплываем!