Валентин Серов родился в семье замечательного русского композитора Александра Николаевича Серова. К сожалению, линия жизни у его выдающегося предка прервалась, любимец Рубинштейна, человек, завоевавший благосклонность Чайковского, оставил в руках своей более чем предприимчивой, но, увы, бесплодной в плане творчества жены маленького мальчика. Детству его, которое еще не переходит в отрочество, может позавидовать каждый, кто хоть когда-то дышал на биографию Серова. Его формирование личности происходило на порогах мастерских таких выдающихся художников, как Антокольского, Репина. И правда, что лучше быть может, чем аутентичные мраморные статуи под боком и неистовый мастер с вечным комплексом НЕдеревенского сына, который всей своей жизнью доказал, что при огромной любви к чему-то может получиться что-то.
И становится вполне очевидным, откуда такое обращение с пластикой в живописи у этого невозможного человека возникло. У Серова в Третьяковке два зала. Один ознакомительный, другой раскрывает весь его творческий потенциал во всей красе, при всем том, Москва и Питер заставляют на одного и того же художника взглянуть по-разному.
Когда вы входите в выставочное пространство музея «Всея Русского Искусства», то взглядом совершенно неумышленно цепляетесь за Малявина (рис.1). Во-первых, он огромен, во-вторых, а также в-третьих и в-четвертых, мастеровит и даровит. По боку, что около стеночки примостился скромный, но такой изумительный Грабарь, Рылов и Жуковский на самом выходе из угла нервно сглатывают, а ведь какой цвет!, а Левитан грустно вздыхает из смежного зала. Ход экспозиционеров и благоустроителей беспроигрышный, вы плюете на расположенные в нартексе миниатюрные кругленькие скульптуры, и, сиюминутно скидывая одежи неофитства, становитесь крайне неравнодушным ко всему истинно русскому. Это было сказано не в укор Малявину, я его люблю, но это высокий салон. Тем, кто занимается живописательством, таким питаться нельзя-несварения не будет, но вот сама ваша продукция неизменно пострадает. В-пятых, что касается Малявина, истовый прием. А уж потом, в-шестых, истово русское. (Слишком много истового, да, но начало века же!) Оно вас и кружит как в вихре, но смысла от таких плясок с чем-то околонародным нет и в помине.
Что касается планировки. Выходящая слева на нас скульптура стоящей обнаженной Коненкова вас не очень впечатляет. К скульптуре во всех музеях несколько пренебрежительное отношение, их зритель не чествует в отличие от живописных полотен-грустный и гнусный стереотип, что истинное искусство являет свое рождение исключительно в живописи. Чушь собачья. Пещерные росписи наравне с палеолитическими Венерами возникли в один и тот же ориньякский период (тут, конечно, внимательный читатель может подкопаться), но факт остается фактом, и древний человек проявил себя не только как потенциальный созидатель, но и отчаянный сенсуалист.
А вокруг скульптуры Коненкова, в том самом левом пределе, на стенах расположились Серов-живописец, Серов-пейзажит и Серов-друг. Там же висит и его знаменитая Девочка, там он очень осторожно прощупывает свои возможные пути в искусстве, проникается любовью к жанру портрета, понимает, что любовь взаимна. Самая ранняя работа висит при входе слева, там он изобразил свою будущую жену-Олечку Трубникову.(рис.2) От многочисленных подсказок напечатанных репродукций, глаз не верит, что правда так можно писать. Он очень сильно нарыл по всем поверхностям, особенно волос, лепил форму нервно, но любовно, а сложилась она благодаря беспроигрышной коричневой гамме. Там, что очень любопытно, совсем не проглядывает подкладочный слой-имприматура, хотя все предпосылки к тому имелись-половина изображения находится в непроглядной тени. Он не мастер рефлексов, но он мастер портрета. Такого коричневого я не видела нигде, и, скорее всего, не увижу. Я не знаю, как пигмент мог со временем принять в себя столько оттенков, но их нельзя описать словом, слова-то сухие, будничные, цеховые-умбра жженая, ван дик коричневый, белила титановые-а на выходе получается что и не так совсем. Хотя вся работа в целом лишена цветовой потенции, это очень неоднозначная по восприятию гризайль. Там же, совсем рядом, находится пейзаж с прудиком в Домотканово.(рис.3) По-моему, очень смелая компиляция к славным мужам из леса Фонтенбло (рис.4), вряд ли он преследовал такие цели, но опять же цвет, атмосфера. Барбизонская школа-исключительно приятное явление, некая отдушина от нарратива революционных, программных художников. Когда весь Париж кипел от попирательств обоих сторон, а французская монархия по плану лишалась головы и короны, когда это происходила еще и еще раз, Руссо и Добиньи величественно и с многозначительным молчанием вносили в этот мир знамена романтизма. На них были изображены незамысловатые сельские пейзажи, где-то были до животных колик «милые» утята в качестве стаффажа и другая живность. Но этот свет, мерцание, молочные разбавленные цвета неба, практически патиновая раскраска деревьев. Подобный цветовой замес преобладает в деисусе 13 века (рис.5), причем во всех-их сохранилось не так много, у Дионисия совершенно изумительная по цвету санкирь (но это много позже). Такие надалтарные образы, как деисусный, впоследствии были закованы в благородные, но бессмысленные оклады. То же происходило и с Рублёвым, кстати, в шестнадцатом веке сумели хорошо напортачить в плане записывания старого и застилания благородными металлами фонов, а ведь силуэт бесповоротно терялся!
Не недооценивайте иконы, пожалуйста. Недаром в них находил свой воздух Матисс. Сейчас эта напечатанная пошлость (не богохульствую, светло грущу) являет образчик прилизанного человекоподобного классицизма, а ведь изначально эйкос-это образ, как видел Царство Небесное древний мастер. Как он уходил вглубь от архаичных византийских строгих канонов, как он наделял Святых и Непопираемых трепещущей дрожью человечности, уязвимости, что не имело ничего общего с человекоподобием. Спасибо Новгороду и Пскову, Владимиру и Белозерскому краю…эти красные фоны, эти чуднЫе деревья и нелепые фигурки, населяющие намоленные картины-искусство не было бы полным без них никогда.
А еще в этом зале портрет Коровина. А еще в другом зале портреты Николая II и Ермоловой.
Но интересуют меня менее популяризированные работы. У меня на стене перед рабочим столом до сих пор висят портреты Павла Александровича(рис.6) и Генриетты Гиршман(рис.7). Первый псевдопарадный, со всей амуницией и на плацу, второй более интимный, в интерьере и с будуаром. Когда Серов рисовал королевскую особу, он, казалось, непрерывно возвращался к принципу силуэтности в иконах. Тот же самый молочный фон, та же сумасшедшая рефлексивность, ритмичность в доспехах (а у икон в мафориях практически готические пики вместо золотой окантовки, они очень хорошо вносят деструктив, поверьте). Портрет с конем- это непрерывный рассказ. Он начинается с левого угла, с чистой, практически декоративной серой фуражки-эдакая серая блямба, потом внимания поглощается плотным силуэтом коня, который сдерживает истерический блеск эполетов и остальных составных частей мундира, а на заднем плане очень четко прочитываются силуэт верноподданных князя. Притом взгляд абсолютно вылетает за край, композиция очень неоднозначна, немного фотографична (да, Серов писал с фотографий, но делал он это оооочень долго, был честен с собой, что уж). Но поражает другое. Эта работа-определенная грань. Она с тем же успехом могла быть написана и темперой, то есть быть графикой, но остается также и живописью. Вроде бы полихромная, но в то же время как будто разбитая по колерам, выигрышное цветовое сочетание белого, охр и черно-буро-козявчатого - одобренный прием плакатистов. И у меня каждый раз в мозгу происходит когнитивный диссонанс, немного мутит от непонимания, но приходится с этим мириться. Казалось бы, что Серов достаточно неуверенный по манере мазка мастер - он дёрганный на протяжении всей его недолгой творческой жизни. Но Павла он как будто сначала вырубает стамеской, потом долго трет шкуркой, в конце он его еще и тонирует, чтобы был похож на человека. Абсолютная логичность объемов, добротная работа ваятеля, когда же все исполнено на холсте.
Второй портрет-это графика. Полноценная. Тут можно долго отпираться, но, во-первых, работа выполнена на крупнозернистом холсте практически в один слой живописный (а Серов любил забивать белилами и остальными плотными красками практически все рабочее пространство), во-вторых, она до неприличия чёрная и с небольшим графическим клише. На фоне чёрного туалета и серо-синего лица выстрелом в упор красная статуэтка. Ба! Слева, конечно, немного веселая желтоватая ширма, а на переднем плане жизнерадостный стул, но переубедить меня это не сможет. Работа, несмотря на размер, практически эскизная. Там можно было бы прописывать и прописывать, но…зачем, когда и так все есть. Он мог вовремя остановиться, мог, и очень убедительно это доказал. Та же неподкупная силуэтность листа, широкий мазок и грубая обработка рук, единое движение, тотальная вибрация. Еще чуть больше бы надавил, получилось бы желе, а не женщина. Но как итог мы имеем взрослую работу мастера.

Очень спонтанно и нелепо, я знаю. Но каждый божий раз, когда я с ним встречаюсь, меня так это поражает. У меня недостаточно слов, чтобы описать то, почему его можно и нужно любить, однако мне это очень близко. Близко до того, что я готова заработать синдром Стендаля и больше никогда не показываться в музеях, а его картины вырезаны в памяти.

Потому что иначе и быть не могло.

(рис.1)

(рис.2)

(рис.3)

(рис.4)

(рис.5)

(рис.6)


 (рис.7)