Я раньше не думала, что писатели могут так натурно передавать жизнь. До вчерашнего дня. Что у нас, в Москве, есть самые настоящие персонажи и Характеры. И как будто читаешь книгу. Жизни. Я могу безошибочно представить, каким был человек в свои 10, 20, 30 лет и каким будет, но это лишь внешние качества. Скупые опознавательные черты, налет и патина, что оставляет жизнь, а вот ссылки и цитаты наиболее полно передаются в его поведении и возбуждении.
Мама отобрала у меня роман "Мать", когда я решила ознакомиться с Максимом Пешковым. ( не самый лучший зачин, да). Вручила "жизнь Клима Самгина" и сказала , что это есть "аз" в знакомстве с уже немного остывшей от рожденческих мук советской литературой. С тех пор много воды утекло. Но Горький, к сожалению, запомнился мне пьесами, а не большой прозой, и эта была вполне программная вещь "На дне". Я зачитала тогда ее до дыр. Крайне переживательне спазмы вызывали у меня все персонажи , и каждому очень хотелось помочь. Понятие того, что каждый кует свое счастье сам у меня вызывало зуд, потому что люди все-таки люди, и чаще всего это звучит с грустной усмешкой обывателя, а не гордостью. И это была вполне хрестоматийная вещь. Ну, такая цельная, с пруфом, но это же литература...
И кто бы мог подумать, что шесть лет спустя, литература станет жизнью в час дня на каменной лавке около памятника А.С.Грибоедова на Чистых. По чудному расписанию действо воплотит в час солнцестояния еврееподобный Сатин с белыми махровыми кудлами, табличкой Тимошенко на шее. До сих пор, в свои шестьдесят, переживающий личный кризис из-за антисемитских настроений своей давно почившей опекунши. Остро тоскующий по Питеру. И декламирующий свою жизнь, как будто надиктовывая, всем, кто был на площади, звонким голосом, без старческих деформаций. Рядом будет сидеть Квашня, чуть опошленная временем и обществом, беспрестанно матерясь, отбрыкиваясь от хуления России, но чутко сочувствующая народному бедствию в рамках одной взятой страны, как будто все 140 миллионов человек населения на плоту Медузы, только это чугунная ванна с дыркой. Уставшая от ревматизмов и жизни, от своих челноков, которые вечно нужно оставлять у своих компаньонок. Но истовая москвичка, ловко орудующая прейскурантом улиц и нужных мест. А потом к ним, пришаркивая, как из тридцатых годов, в шляпе пирожком, подойдет Актер, но почему-то будет молчать и не в такт кивать.
Пьеса длиною в пятнадцать минут. Причудливое дыхание жизни.
Тогда я и задумалась, каково это-сидеть в центре Москвы и делать натурные зарисовки, но не с карандашом, как обычно, а со вполне очевидной наблюдательностью. Как же так может ожить классика, ведь это памятник времени, а время же должно идти вперед?!